ГЛАВА 6
ПАДЕНИЕ
Шах Тигран замедлил бег. Караван двигался медленнее. Солнце клонилось к закату и, для кого-то вдохновляющее, это зрелище наводило на него нелёгкие воспоминания о других закатах – закатах судеб и надежд.
Амурат вновь вывел его из раздумий.
— Но как же тебе, учитель, удалось пережить и страшную казнь, и потерю любимой? Что было дальше в жизни Золотого Тигра?
— Падение.
— Шах Тигран…
— Да, мой друг. И может быть, только потому, что я не заставлял тогда свой дух преданно служить своему хозяину, я не умер и не сошёл с ума. Сейчас я мог бы перенести всё, что угодно судьбе, но тогда не сумел выдержать такого удара. В то время безумие могло казаться лучшим.
* * *
Очнувшись в своей скромной хижине, я долго рассматривал щербатые стены, не в силах сообразить, как меня сюда занесло. У сложенного из комьев глины, прямо на земляном полу, кострища сидела какая-то девка и, держа правым копытом палочку, помешивала ею вонючий отвар в котле, стоящем на горячих углях. Рядом с ней стояла корзинка с ворохом трав. Этими травами пропахла вся хижина. Мои бока, спина и бёдра были облеплены какими-то распаренными листьями. Шевелиться было больно и я, не поднимаясь, обратился к незваной гостье: «Не помню, как я сюда попал, но ясно – зачем. Понятно, как ты сюда пришла, но за каким дьяволом?» Она оглянулась, и я узнал Магнолию – совсем молоденькую дочку вдовы Эльсиссы. Рыжая бестия улыбнулась хитрыми глазами. В другое время и я бы ей лукаво подмигнул, но не теперь, когда мне опротивело всё на свете. Я сдержал раздражение в голосе:
— Магнолия, честное слово, я не хочу тебя обижать, но видеть в этот миг мне не хочется никого и тебя тоже. Тем более, с этими дурацкими подвесками возле ушей, какие пристало носить взрослой кобылице не слишком достойного поведения. Поэтому – давай-ка отсюда…
— Два дня назад королева бросилась в пропасть, — трагичным голосом сказала тогда Магнолия. – Её последними словами были: «Я должна умереть, но завещаю жизнь Золотому Тигру!» Ты думаешь, Шах Тигран, что в Серых Камнях у всех каменные сердца и серые души? Все хотят тебе помочь, и мы – не исключение.
Она имела в виду себя и мать.
— Кто сказал тебе эту чушь о королеве?
— Эльсисса. Эльсиссе сказал Мелик…
— Мелик не знается с такими, как вы.
— Ты ведь знаешься. Так вот. Мелик узнал это, скорее всего, от милого старикашки Хайфи, а тот, конечно, от советника Сафира, а то и от самого короля. Они ведь теперь снова дружат, ты не знал? А королю, конечно, сообщили воины, посланные в погоню за Гюзель. Да спроси кого хочешь! Все знают о твоём романе с королевой и обо всём остальном.
— Всю эту чепуху наговорила тебе какая-нибудь подружка с богатым воображением, узнав кое-что от пьяного солдафона, из тех, что будто бы участвовал в погоне. На самом деле, Гюзель просто решила погулять одна, обогнала служанок, заблудилась и случайно сорвалась с обрыва. Король бы дорого заплатил, чтобы все так считали. Гюзель и вправду не могла сказать таких слов.
— Могла! Она ведь любила тебя, Шах Тигран. В тебя все влюбляются. Если я когда-нибудь из-за любви прыгну в пропасть, то обязательно скажу напоследок что-то такое, о чём потом будут слагать легенды.
— Именно легенды, милая дурочка. После сумасшедшей скачки и погони, я уверен, нежная Гюзель не могла и вздохнуть, не то что произносить предсмертные речи. А народ сочиняет красивые сказки, чтобы их всем повторяли со скуки такие болтуньи, как ты и Эльсисса.
Я с трудом поднялся и велел Магнолии накинуть мне на спину единственный бывший у меня плащ болотного цвета.
— Куда же ты пойдёшь, Шах Тигран, в таком состоянии?
— Это не твоё дело, малышка.
— Ну, хотя бы поешь немного овса или капусты.
— Чудеса! В моём доме, вместе с суетливыми потаскушками, завелись зерно и овощи.
Надо срочно отделываться от этих заботливых бабёнок. Если за один день Город успел всё разузнать обо мне и Гюзель, то в два счёта станет известно, кто околачивается у меня в гостях. Такая слава, да ещё сразу после ужасной трагедии, была бы ни к чему.
В этот момент на пороге появился Хайфи.
— Рад видеть, Тигран, что всё закончилось лучше, чем могло бы.
— Очевидно, благодаря тебе, учитель?
Он избежал ответа. Тем более, Магнолия навострила ушки.
— Куда ты идёшь, Тигран?
— Не к пропасти Красного Каньона. И не на отмели Змеи. Нашли… её?
— Нет. Но никаких сомнений, Тигран.
Понимаю.
Он проводил меня до вырубки. Оттуда открывался неописуемо красивый вид на долину между каменистыми холмами, где голубою лентой блестели вдали быстрые воды реки Змеи.
— Я побуду здесь, Хайфи.
Он хотел уйти, но медлил.
— Хайфи, неужели всем известна моя тайна?
— Не беда, Тигран, что это так. Плохо, что это тайна и короля Тамира. Его тайна стала известной сплетней, и он много потеряет в глазах своего народа. По собственной вине, конечно.
— Разве у меня не прибавилось врагов?
— Думаю, нет.
— А смерть несчастного Огмара? Я так сожалею об этом.
— Никто не упоминает о гибели Огмара. Эту ошибку тебе простили, будто её не было. К тому же, Тигран, ты всё ещё тот легендарный герой-поединщик, победитель быка Махрата и спаситель Города. Любовную историю с королевой поставят тебе в заслугу, как влюблённому поэту и жертве мстительного Тамира.
— Только Гюзель…
— Смирись, Тигран. Ты должен жить и стать тем, кто нужен питомцам Великой Равнины. Ты сделал свой выбор ещё когда впервые подарил птицам на гнёзда свою роскошную гриву. Ты не волен умереть, потому что судьба решила за тебя. Служи племени коней.
— Не беспокойся об этом, Хайфи. теперь мой разум достаточно ясен, и я не сведу счёты с жизнью. Я просто хочу быть один.
И учитель оставил меня одного.
Я не солгал Кухайлану Хайфи о том, что не собираюсь умирать. Смерть представлялась глупой и бессмысленной, тем более, что от трагедии Солнце вставало уже второй раз. В оправдание, в ушах будто звенели слова Гюзель: «Завещаю жизнь Золотому Тигру!» — слова, которых я от неё не слышал, и которых она, на самом деле, никогда не говорила. Но взывал об этом её образ, навсегда оставшийся жить в моей памяти, а теперь – и в легендах народа, королевой которого она была ещё совсем недавно.
Едва заметная тропинка довела меня до подлеска на одной из каменистых осыпей Холма Грёз. Такое название дали ему поселенцы, предав забвению настоящее, старинное: Гневный Колдун.
Для благородного общества Холм Грёз являлся неузаконенным табу. Да и простые трудяги и рядовые воины с презрением относились к тем, кто часто захаживал сюда. Кобылицы, особенно жёны и дочери власть имущих, вообще старались не упоминать колдовское место. И это несмотря на то, что едва ли не каждый, хоть раз в жизни, воспользовался утешением Гневного Колдуна. Всё волшебство заклятого места олицетворяла невинная с виду травка, носящая простое и таинственное название «чёрный корень». Именно на Холме Грёз наши предки познакомились с нею впервые, и именно здесь она была неистребима. Собирали её втихаря от мира и старались делать вид, что её не существует вовсе. Хотя не секрет, что на многих праздниках и гулянках, кроме радости, танцев и браги, дурное веселье вызывают дымом чёрного корня.
Старая кобылица с провислой спиной и выступающими под накидкой рёбрами, вынюхивала что-то под ногами. Время от времени, она рыла землю корявым копытом и, подхватив губами, бросала мохнатый стебелёк в висящую на шее корзину. Она заметила меня и затрясла головой, бормоча: «Бедный красавчик, я знаю, что ты ищешь. У меня есть то, что тебе нужно».
Страшно. Запретно и опасно.
— Нет. Я ищу не это.
— Чёрный корень убивает горе. Ты принесёшь мне пару осинок на дрова, а я дам тебе много хорошей травки.
— Я и так могу принести тебе дров. Потом. Не сейчас. И… мне не надо твоей травы!
Не хватало, чтобы все знали, чем тут занят Золотой Тигр! Старуха, конечно, никому не скажет, но как говорил Хайфи, и у стволов есть уши. И вообще мне не хотелось, чтобы знал кто-нибудь, кроме меня. Поэтому я миновал Гневного Колдуна и, обогнув его с юга, нырнул в густой подлесок.
В хижине было уже темно, и зола в глиняной лунке под котлом остыла. Но в ней нашёлся горячий уголёк, воспламенивший сухую траву, а за нею и тонкие веточки. Дров я подкладывать не стал: огня было достаточно. Несколько мохнатых травинок с корнями, выпачканными в земле, упали на робкие язычки пламени. Я содрал накидку, прилипшую к ранам, швырнул её в угол, и глотая слёзы, подбросил в огонь ещё пучок зелья, стараясь не думать, зачем я это делаю. Густой тяжёлый дым зазмеился по хижине. Я задёрнул соломенный полог у входа и другой уиновкой, служившей мне постелью, закрыл дымовое окно в скате хижины. В складках брошенного плаща ещё могли остаться стебельки. Тряхнув накидку, я действительно обнаружил несколько и, давясь от горечи, заменил ими ужин.
Сначала ничего не происходило, и я всё помешивал догорающие травинки, глубоко вдыхая тёмный дым. Потом измучившая меня боль стала быстро уходить. Она исчезла совсем, и по коже поползло щекочущее тепло. Разум внезапно показался ясным. Нелепость ситуации меня смешила, и то, что я осознаю своё присутствие в наполненном ядовитым дымом закрытом пространстве. Затем до сознания дошло, что ему тут нечего больше делать, ведь я сходил с ума, и это было хорошо и безумно весело. Закрытые глаза искали образ Гюзель: она не могла не явиться видением, которого я ждал, ещё слабо понимая, что со мною происходит. Но её не было. Появились другие кобылицы, гибкие, как змеи, и стали оплетать меня полупрозрачными телами. Они говорили: «Твоя жена велела тебе жениться на других». И ещё какие-то глупости. Не могу сейчас вспомнить всего, что привиделось мне в ту ночь, но эти наваждения и вправду были необычны и приятны. Я тонул в тёплой грязи, пахнущей молоком, а вырвавшись из вязкого плена, полетел над кровлями ярких шатров, срывая их с земли и бросая в мягкое пространство. Летел уже не я, а некое существо или дух без формы и названия, но полный ощущений. Он проникал сквозь пёстрые полотнища, которыми его ловили. А потом катался по голубой траве, оказавшейся вовсе не травой, а шерстью земли, воплотившись в жаждущую любви кобылицу. Реальность безумных фантазий заполняла всё существо.
Жалкий остаток сознания постарался меня заставить использовать его. Я лихорадочно пытался вспомнить, погас ли огонь или мне предстоит сгореть вместе с хижиной. Огонь не погас. Он выбивался из-под углей тонкими и длинными ярко-зелёными языками. Из него светилась тревога, и я стал оглядывать стены и пол хижины, за тростниковую крышу которой держался всеми копытами. Я задумался: как же это возможно, ведь раньше я не умел этого. Но страшное, надвигающееся из-за спины, на дало решить этой загадки. Я долго метался по стенам лачуги, стараясь увидеть, что мне грозит. И наконец, увидел нечто расплывчато-красное, тянувшееся из тёмного дыма. Это была пропавшая боль. Она хотела снова вскочить мне на спину, но там уже росли густые деревья и её не пропускали. Она обрывала их по одному, вместе с кожей, и бросала вокруг. Их подхватывали зелёные языки пламени и ели, чавкая и разрастаясь. Копыта мои пустили корни у самого огня и, вырывая их, я ударился головой в потолок и обрушил на себя всю хижину. И тогда красное впилось всеми отростками в мою шею, спину, круп, и пробило череп сверлящими рогами. А зелёное пламя, пожирая всё, до чего могло дотянуться, поглотило и меня. И в глубине светящегося мира, я растворился в ярко-белом, звенящем, холодном.
Холод разбудил меня. Зола давно остыла и не было, к счастью, никакого пожара. Правда, в затылке и над глазами давило, будто я отлежался на острых камнях. С превеликим усилием, распрямив дрожащие ноги, я поднялся. Видимо, именно тот остаток разума в моём припадке, ночью открыл боковое окно, оттого я и не помер. Свет заливал унылую хижину. Я набросил пыльную накидку и вышел. Солнечного тепла не хватало и меня била дрожь, к которой вновь присоединилась раздирающая боль, охватившая судорогой кожу. Не припомню в точности, как протекал этот день, но он был очень скверным днём.
Хайфи пришёл только под вечер. Между делом, он покосился на нетронутые овощи в корзине и на очаг, из которого я, как нашкодивший жеребёнок, опасаясь разоблачения, выгреб всю золу.
— Вместо того чтобы лишний раз чистить кострище, ты бы отдал Эльсиссе постирать свой плащ, — сказал он, как бы невзначай.
— Эльсиссе? Вот ещё!
— А почему бы нет? Она не сделает плохого.
О том, узнал он или нет о чёрном корне, я тогда понять не мог.
Будто подтверждая его слова, очень скоро явилась нескучная вдовушка Эльсисса со своей тощей рыжей дочкой. Она сказала:
— Тигран, тебе совсем не идёт эта грязная тряпка.
— Если ты слышала хоть одну из последних сплетен, то знаешь, почему я никому не даю полюбоваться своей шкурой.
— Я это вижу, молодой красавчик. Но велика ли беда, коли голова цела? Некоторые из нас знают, как сделать, чтобы от шрамов и следа не осталось.
— И ты?
— Я бы не пришла только для того, чтобы выразить своё сострадание.
— Отчего нет?
— Оттого, что Тамир не особенно тебе сочувствует.
— И ему не понравится, если кто-то сочувствует мне.
— Пустяки. На окраинные поселения он не очень-то много внимания обращает.
Эльсисса зашептала мне на ухо, щекоча губами:
— Средство для героев. Я пришла чтобы тебя излечить, и твой приятель Хайфи, который раньше знать нас не желал, теперь не имеет ничего против, и даже сам просил меня об этом. Не веришь?
— Верю или нет – какая разница? Если ты пришла не ради пустых речей, то принимайся за работу.
Несколько дней подряд она приходила одна. Сварив какую-то дьявольскую отраву из растений, она облепила этой грязью мою шкуру и приговаривала тихонько бредовые заклинания. Потом Магнолия притащила в корзинке, похоже, настоящей грязи, и она тоже пошла в дело. Сначала я покорялся из безразличия ко всему, что со мной происходило после дня трагедии. Потом заметил, что рубцы, и вправду, не только перестали мучить меня, но и начали быстро заживать. На их месте появилась новая шерсть, ничуть не отличавшаяся от прежней.
Опыт с чёрным корнем я, правда, повторил несколько раз, когда уже почувствовал себя здоровым. Теперь доза пьянящего яда не бывала так велика. Видений, столь реально ощутимых, больше не было. Была тяжёлая расслабленность и приятная пустота в голове. На время отупение позволяло забыться, но потом становилось ещё хуже.
Хайфи сказал мне открыто:
— Тигран, ты больше не употребляешь чёрный корень?
— Не понимаю тебя, учитель.
— Это было бы хорошо, но это не так. Тебе нужно снова вернуться к тренировкам и вспомнить, как покоряют себе собственную волю.
— Хайфи, я ещё слишком слаб.
— Не лги себе. Ты недооцениваешь свои возможности. А что до Эльсиссы…
— У меня с нею ничего нет.
— Правда?
— Пока правда. Но мне всё надоело, Хайфи, я ничего не хочу.
— Даже чёрного корня?
— Его – тем более. Он заглушает чувства, но убивает с ними волю, душу, разум. А чтобы вновь заняться искусством поединщиков, у меня нет сил. Я ведь сказал это.
— Ты стал ленив.
— И разжирел?
— Немного. Но дамам ещё нравишься. Такие, как Эльсисса, кажется, любят возиться зря с капризными бездельниками.
У нескучной вдовушки были светлые, почти рыжие глаза. В их прозрачной глубине всегда водились прыгающие солнечные зайчики, или, скорее, чёртики. Эльсисса была постарше моей бедняжки Гюзель, но ещё очень недурна. Худая и стройная, с ухоженной, белой в тёмном крапе, шерстью. Грива её, не слишком длинная, но густая и пышная, была чёрной и жёсткой, как перья ласточки. Эльсисса дважды выходила замуж за солдат, видимо, не особенно строгого нрава, раз они с ней связывались. Правда, сказать, была ли Магнолия её законной дочкой и вообще чьей дочкой она была, пожалуй, не смогла бы и сама вдовушка. Магнолия выросла очень похожей на неё, несмотря на другую масть. Только если повадка Эльсиссы была какой-то простецкой и доброй, то доченька её, по-своему сентиментальная и откровенно бессовестная в речах, уже раз двадцать признавалась мне в любви и продолжала это делать едва ли не в каждую нашу встречу. Причём любовь, в её понимании, представляла собой буйное скотское влечение, приукрашенное деталями романтики. Меня это ничуть не волновало. Скорее меня тревожило, что запах и как будто бы случайные прикосновения её матери стали невольно вызывать у меня ту же дрожь, что знал я прежде только от одной…
— Ты больше ничего не имеешь против моих визитов? – спросила меня Эльсисса. Я ответил неопределённо.
— Ты хорошая. Правда, об этом знают не все.
— О том, что я хорошая, кое-кто знает и кроме тебя. А правда, Тигран, что ты умеешь сочинять стихи?
— А что, сочинить для тебя?
— Подумай о том, что королеву уже не вернуть. Тигран, ты должен жить дальше и забыть её.
— Забыть Гюзель? Это невозможно. И я не хочу этого.
— А чего ты хочешь? Хочешь, чтобы я и дальше приходила сюда или боишься мнения соседей?
— Нет. Но ты мне ещё нужна, Эльсисса. Можно, я сам приду к тебе сегодня?
Её рыжие глаза смеялись: цель была близко и, похоже, её мечта уже не вырвется их пут, которые свила сама судьба.
— Если ты воспоёшь и мою красоту, Тигран, то я жду этой встречи.
В её красоте особенно нечего было воспевать, но она родилась кобылицей, а я – жеребцом, и этого было достаточно.
Когда я пришёл, её чуткие ноздри задрожали, уловив запах чёрного корня. Этого обстоятельства в наших отношениях просто не могло не быть. Она вытащила из-под кучи тряпок и корзин мохнатую веточку и бросила её в очаг. Мы ничего друг другу не сказали. Эльсисса боялась спугнуть осуществление своей мечты, и очень осторожно тронула губами моё плечо, скосив золотистый глаз, наблюдая за реакцией своей очередной жертвы. И, поняв что мне уже никуда не деться, спросила: «Я нравлюсь тебе хоть немного, Шах Тигран?» Почти неожиданно для меня самого и мысли, приглушённой дымом тлеющего в пепле яда, прозвучал мой голос:
Свет чудесных глаз твоих
Ярче солнечного дня.
Растопили их лучи
Лёд на сердце у меня…
Наверное, впервые душа нескучно вдовушки зажглась изнутри и, согревая самоё себя, полилась нежным светом из-под полуопущенных ресниц. Этот свет окутал всё и взял меня в плен, как густой дым сгорающих стеблей чёрного корня. Ей тоже. И она внимала словам покорности судьбе в гимне её обаянию:
Всё, что было, как туман.
Всё что будет – нипочём.
Принимаю твой обман,
Не жалею ни о чём.
Наши последующие встречи объяснимы лишь тем, что мне необходима была кобылица, а Эльсисса оказалась лучше Гюзель. Далеко не так хороша и умна, но бесподобна как любовница и откровенна в своих желаниях. Это был не роман. Нечто, вроде увлечения чёрным корнем. Когда-то Хайфи счёл лучшим отдать меня «на растерзание» Эльсиссе, чем во власть чёрного корня. Теперь он опасался, что плотская страсть станет одним из моих жизненных стремлений и, сам быв выше подобных наслаждений, не смог понять моей новой забавы. Это была дань спасению. Я пропускал мимо ушей слова Хайфи и однажды напомнил ему, что много воды утекло с тех пор, как отросла моя грива. После этих ненужных слов, старик всерьёз на меня обиделся и прошло немало времени, прежде чем мы снова смогли открыть друг другу свои думы и сомнения.
Связь с неуважаемой кобылицей подорвала мою популярность в высоких кругах, куда я, впрочем, давно не показывался, не будучи законно отстранён от права являться при особе короля. Это было бы, с моей стороны, высшей наглостью, и даже втайне веривший в меня Тагер не одобрил бы такого поступка.
Один из кочевых табунов хотел меня сманить на просторы Великой Равнины. Я отвечал вожаку его Гулару:
— Власть короля достигнет и вас, последние кочевники, когда короне потребуются новые солдаты. А это, увы, произойдёт скоро.
— Тамир не хочет о тебе слышать, а нам ты пригодишься, — отвечал Гулар. – Негоже, такому воину пропадать зря.
И тогда я вдруг понял, почему престарелый король послушал слОва Хайфи, его просьбы о моей пощаде. Тамир знал, что я ещё могу быть полезен славе короны. И я ответил кочевникам:
— Тамир не только захочет обо мне слышать, он ещё и не погнушается видеть меня.
«И просить моей поддержки», — мелькнуло в голове. Я не сказал этого, но Гулар был далеко не глуп. Если бы я пошёл в странствие с этим табуном, то возвращаясь к войску, что было неизбежно, когда придёт время, мог спасти от коричневых султанов четверых сыновей Гулара и его дочь Азель-Бейлу, что рвалась присоединиться к войску. Законы никогда не запрещали кобылицам воевать. Впрочем, теперь я видел кобылиц иным взглядом.
В тот же день Эльсисса, хлебнув лишку браги, воспылала ревностью к собственной дочери.
— Или Магнолия не говорит всем вокруг о своей безумной любви?
Случайная любовница беспричинно обвиняла меня, будто имела на это полное право. Я был прям.
— Она мне говорила об этом много раз. Видно, торопиться по следу своей матери. Но ты, Эльсисса, знаешь, что я к ней и близко не подхожу.
— тебе нет доверия, Шах Тигран. После того, как ты предал память Гюзель-аль-Будур, забываясь в моих ласках, могу ли я думать, что Магнолия в безопасности?
— Ты можешь думать что угодно, — ответил я, оскорблённый подозрением, и ушёл в долину. Дух мой был смущён, пав столь низко, что допустил возможность преступления, в котором раньше не был повинен.
Магнолия будто подстерегала меня и здесь. Она снова бросилась ко мне с излияниями так интересной ей безумной страсти.
— Я не хочу толкать тебя на этот путь, — заявил я ей, в мыслях уже вполне представляя такую возможность, но пока отвергая искушение.
— Видно, мне предстоит судьба моей матери, — уверяла она. — Я так мечтаю всегда быть в окружении любви! Ты можешь быть в моей жизни первым настоящим любовным приключением! А вдруг я получу от тебя сына или дочь? Могу поклясться, что не стану просить тебя на мне жениться, но стану важной дамой и посвящу себя своему жеребёнку. Никто не смеет судить честную даму, никто меня не осудит, Тигран. А тебя даже я не смею судить.
— Даже ты? А кто ты для меня?
— Тебе решать. Но ты для меня…
— Сегодня, — сказал я, — Мы с Эльсиссой поссорились, — но не договорил. В этот момент она могла прочитать в моём взгляде пошлый вопрос: выдержит ли её тощая хребтинка могучую тяжесть моего корпуса. Тогда Магнолия вскинулась на дыбы и крикнула: «Догонишь – буду твоя!» И пустилась вскачь. И я не смог, точнее, не захотел сдержаться. Конечно же, я её догнал. Нечего было и думать, что не сработает столь старый и надёжный приём. Рыжая худышка вскоре оказалась в моей полной власти.
— Ты мне теперь – всего лишь небольшая отрада в суровой жизни, — сказал я ей, — А я – забавная встреча, которую, возможно, ты будешь помнить очень долго.
— Я буду это помнить, и буду всегда тебя любить. А для тебя завтрашний день будет совсем другим, и ты не вспомнишь обо мне.
Но слова Магнолии ничего для меня не значили. Это были глупые слова и глупая связь, не оставившая даже сожаления. Вновь я позволил взять верх над моей волей зову природы и яду чёрного корня, пропитавшему слабый мозг.
Спустя несколько часов, я присоединился к табуну Гулара, поклявшись прежде, что не имею дурных намерений против его дочери – тёмно-гнедой красавицы Азель-Бейлы. Ведь слава несдержанного распутника и соблазнителя вцепилась в моё имя прежде, чем я успел её оправдать.
ГЛАВА 7
НАСЛЕДСТВО КОРОЛЯ
Как был прав Кухайлан Хайфи! Старик Тамир не представлял более опасности и сам считал, что зажился на свете и лучше бы ему уйти в каком-нибудь бою. Чем чувствовать подступающую дряхлость. После очередной битвы он выглядел ужасно. Немного погдя, он и сам понял, что день-другой не сыграют роли в исчислении отпущенных лет. В один из этих тяжёлых часов он, лёжа на ворохе перин, что прежде было не в его вкусе, призвал наследника.
Тагер явился. Помня былое унижение и чувствуя теперь свою значительность, он лишь склонил немного голову, приветствуя повелителя и отца. Тамир не мог подняться ему навстречу, и не хотел этого, даже зная, что немного погодя у него просто не станет сил для обычного движения. Нелегко говорить с тем, кто должен жить и править после обязанного покинуть этот мир. Пенистый холодный пот, пропитав тёмно-гнедую шерсть, сделал её тусклой и чёрной.
— Тебе принадлежит венец, — заявил король как можно величественней, чувствуя в душе сына скорее нетерпение, чем сострадание.
— Знаю, твой старший брат Анчар жаждет власти. Но я уже говорил с ним и дал понять, что по моему велению недостоин короны тот, кто слаб и честолюбив. Анчар полон зла. Тагер, опасайся его зависти. И ещё… – старый король с трудом произносил слова. – Вспомни о Золотом Тигре. Может, он слишком горд и своеволен. Может он и у тебя уведёт лучшую жену. Но советники не всегда надёжны: Сафир сентиментален, Булат никогда тебя особо не любил. Мелик будет добиваться всех благ для себя, а не для народа и короны. Кухайлан Хайфи не станет рисковать жизнью и свободой только для того, чтобы служить кому-то важному. Он выше земных благ, да ещё… слишком много знает. Шах Тигран восстановит славу династии Шейхов – правителей Серых Камней. Он никогда не предаст тебя как своего короля, особенно считая другом. Мне будет спокойнее знать, что не загубил зазря, из дешёвой ревности, такого славного воина. И последнее… Шейх Тагер, помни… что я был не только твоим повелителем, но и… дал тебе жизнь…
Тамир захлебнулся последними словами. Движение навстречу, выражающее сожаление о незаконченном, не сказанном, всю надежду и доверие к любимому сыну, разбило окаменевшее сердце Тагера. И он, как лишь однажды в жизни, упал на колени у смертного ложа.
Через несколько мгновений он стал королём.
* * *
— Шах Тигран, — спросил Амурат. – Разве не от последнего дня моего прапрадеда Тамира вновь началось твоё возвышение?? Ведь старый король тебя очень ценил, а Тагер не мог его не послушаться. Тем более, что его собственное желание соответствовало последней воле отца.
— Всё верно, Амурат. Для Тагера смерть повелителя означала власть. Для меня же его наследством была добрая воля судьбы. В тот же день, как перестало биться сердце великого Тамира, первым указом нового правителя стало: разыскать и пригласить ко двору Шаха Тиграна.
* * *
Недолгое время правления Тагера было полно войн, оставленных ему в наследство, помимо власти, жестоких распрей. Всю жизнь Тамир вёл битвы, и не мыслил судьбы правителей конского племени иначе, чем на поле брани. Миролюбивый и справедливый Тагер, в первый же день своей безраздельной власти, решил заключить перемирие любой ценой. Народ, стонущий от непрерывного кровопролития, жаждал мира и хотя бы относительного покоя. Анчар не мог его создать. И потому коронация Тагера вызвала бурю новых надежд. Именно тогда вершина власти дала трещину. И те, кто видел благополучие лишь в лаврах военной славы, тайно принесли клятву верности первородному наследнику.
Меня разыскали в кочевье Гулара.
— Король Тагер призывает тебя! – возвестили гонцы.
— Я ещё не приносил клятвы верности королю Тагеру, — ответил я им, догадываясь о кончине Тамира. И, перебивая уверения, заявил:
— Если мой дух не воспротивится желанию молодого короля, то он увидит меня завтра на вечерней заре. Пусть подождёт, коли угодно.
Венец теперь принадлежит Тагеру. Моя опала кончилась.
Гулар просил за сыновей. «Разве я решаю? – ответил я ему. – Кочевников не очень любят, вы пользуетесь общими лугами, но не хотите их оберегать. Но если в моей власти будет дать тебе спокойную старость, то прославляй судьбу. Пока же будь счастлив, что не нарушено слово, данное мною тебе и твоей старухе в первый день нашей кочёвки. И, кстати, что я уговорил некую милую даму не уходить на войну вперёд братьев, запугав её всеми неприятностями, связанными с военной жизнью».
Это было о его дочке – об Азель-Бейле. Ничего удивительного, что юная красотка быстро в меня влюбилась. Я был уже привычен к подобному и делал вид, что не понимаю её притязаний. Азель-Бейла же, слишком скромная, чтобы высказать их открыто, как это делала Магнолия и ей подобные, успокоилась на бескорыстном обожании героя, созданного её мечтами из моего образа. Не буду лгать, отчасти благодаря зароку я излечился от порока сладострастия. Вначале кобылиц было много. Не уверен даже, что знаю, сколько их было, не говоря об именах. Некоторым, особенно очаровательным, я слагал стихи – сейчас не вспомню тех строк. Они не требовали от меня многого, а я им ничего не обещал. И часто мимолётная встреча осознавалась, лишь обратившись в прошлое. Зачем? Тогда я не задавал себе этого вопроса. Твёрдая воля вернулась, будто только и ждала снятия опалы венца. Кобылицы были забыты. Отпечатком тревожных дней юности раздражал меня запах чёрного корня. Вновь – искусство поединщиков.
— Шах Тигран, — сказал мне Тагер. – Страна нуждается в твоей доблести. И, может быть, скоро за твою дружбу будет бороться власть.
Он имел в виду мою силу. Не далее, как через тридцать дней, предстояла игра, ставкой в которой был мир.
* * *
— Тагер тоже очень ценил тебя, учитель, — заметил Амурат.
— Да, — согласился Тигран. – И как ему было не просить меня о помощи, если правительство Хуфара предложило поединок, наградой в котором была вся пойма Шёлковой Ленты? Мне удалось убедить Тагера вернуть единорогам земли, принадлежавшие издавна их народу и отвоёванные Тамиром. Но пока эти земли стоило удержать: нам не нужны были лагеря столь сильного противника вблизи наших границ, но и держать там лучшие войска не имело смысла.
— И короли решили бросить жребий?
— Кровавый жребий, Амурат.
Тигран вгляделся в потемневшее небо, будто отыскивая на его фоне картины, сохранённые памятью.
— Тебе не приходилось видеть единорогов в бою…
Эти звери мощнее быка и едва ли не ловчее коня. В их пасти клыки. Они травоядны, но способны есть мясо и не пренебрегают этим.
* * *
Час поединка приближался. Мелик заметил мне:
— Уверен ли ты, Тигран, в своих силах после всех тех приключений, о которых так много говорят в Серых Камнях?
— Я низко пал, Мелик, но собираюсь высоко взлететь.
— Чему же благодаря?
— Тому, что дух мой снова принадлежит своему хозяину.
— И теперь, даже если посмотришь туда?
Мелик указал группу приближённых к элите дам. Взгляд мой безошибочно выхватил из многих ту, что он намекал. Укутанная длинным тяжёлым покрывалом, она не могла этим скрыть природной стати и грации. К венчавшему лоб высокому эгрету прикреплено тонкое шёлковое полотно, окутавшее голову и шею. Открытыми взору оставались стройные копытца, одно из которых – в белом «чулке», другие чёрные, да кончик негустого, но длинного и чёрного хвоста, едва не подметавший пыль.
— Может ли свести с ума изящная фигура и лёгкие движения, если скрыты от меня её глаза – отражение души?
— И всё-таки, Тигран?
— Кто она?
— Одна из жён нового короля. – И вкрадчиво шепнул:
— Самая любимая, говорят.
— В своё время, Мелик, и ты отдавал дань любовным увлечениям.
— Но не приключениям.
— Твои дела.
Я его покинул. Разрыв между мной и Меликом был неизбежен, потому что я один знал: в день гибели короля Тамира мой друг принёс клятву верности белошёрстному наследнику «самой чистой крови».
Настал день решающего боя. Соперник мой был раза в полтора меня выше и вдвое тяжелее. Тем, кто помнит, как сражались единороги, зрелище нашего поединка могло нарисовать сцену, подобную драке волка со львом. Но только с первого взгляда. Тёмно-бурый богатырь из войска единорогов (имя его я тогда не узнал, только прозвище «Чёрт»), надвигался как ураган. Его атаки были стремительны, а шкура крепче брони. Что до настоящей брони, то мы по договору бились без доспехов и щитов. Копыта мои были раскованы, а с рога соперника снят железный наконечник. Согласно учению Хайфи, я вообще-то не признавал металла и прежде, больше надеясь на собственное мастерство, чем на искусственную защиту. Вражеский поединщик был достоин такой игры: с третьего выпада он рассёк мне острым рогом кожу на шее. Рана была пустяковой, чтобы помешать драке, но разъярила меня. Власть имущие вели рискованную игру, а мы с моим врагом, даже незнакомые в жизни, теперь, в угоду повелителям, свирепо наносили удары, зная, что один из нас останется на поле бездыханным. Обе армии были слишком измотаны боями, чтобы дальше вести войну. Жребий был брошен.
Жестокая схватка длилась уже немалое время. Мы с противником успели нанести друг другу по нескольку ран и ударов, но наши правители всё ещё сомневались, на чьей же стороне сегодня добрая воля Солнца. А Солнцу, очевидно, было всё равно и лень решать это за нас.
Я ободрал у врага кусок шкуры с левого бедра, что ещё больше привело его в негодование. Меткий удар в лоб, означавший бы выход из строя любого моего соплеменника, остановил его не дольше, чем на миг, которого мне не хватило для решающей атаки. И тут же сокрушительный пинок его копыта раздробил мне челюсть. Понимая, что в любую секунду могу потерять сознание, я вспомнил о приёме Хайфи. Не знаю, как мне удалось не пропустить лобовую атаку Чёрта и выдержать на своей холке тяжесть единорога, но стоивший мне двух рёбер, приём Хайфи обездвижил соперника. С вывихнутым плечом, вражеский богатырь повалился грудью на землю. Полководцы не подавали нам никаких знаков, полагая, что поединок ещё не окончен. И я, в головокружительном полёте, как ястреб, бьющий перепёлку, перешиб врагу хребет ударом обеих задних ног. И, не свернув себе шеи в таком опасном прыжке, торжествовал победу.
Тагер приблизился, когда я, достигнув постов и затерявшись, для единорогов, в толпе своих, уже не мог подняться с земли. Послышался чей-то резковатый и не слишком приятный голос:
— Неужели твоя слава сегодня стоит жизни этого воина?
— У него лишь выбиты зубы и сломано несколько рёбер. Не такой уж это веский повод для Золотого Тигра, чтобы он согласился распрощаться с жизнью. Верно я говорю, Шах Тигран?
Я с трудом приоткрыл глаз и, сквозь туман, разглядел Тагера, увенчанного золотым с алой бахромой эгретом, а рядом с королём – с головою закутанную в шелка прекрасную дочь Земли и Солнца.
— Ты жесток, как все вы – короли, — заявила она. в низком, хрипловатом голосе, столь необычном для дамы, сквозило презрение. Но я уже слышал другие слова – моего повелителя.
— Ты будешь послом. В далёких странах на Крайнем Юге ты прославишь питомцев Великой равнины и принесёшь им добрую волю Тагера.
Между прочим, именно в этой далёкой стране мне сделали новые золотые зубы. Пожалуй, даже лучше тех, что я потерял.
ГЛАВА 6
ФАВОР
Бескрайнее звёздное небо накрыло стоянку каравана и в таинственном дыхании вселенной померкли крохотные огоньки костров посреди Великой Равнины.
— Её очи светились как звёзды, — задумчиво произнёс Тигран.
— Учитель, ты не спишь?
И, не дожидаясь бессмысленного ответа, едва различимый во мраке ночи, вороной сделал ещё один осторожный шаг.
— Ты это о Гюзель?
— Нет. Кобылиц было много. Такой, как Гюзель, больше не было. И такой, как Шахри-Зейнаб – дочь знаменитой дамы-воительницы, красавицы Шахрихон.
— Расскажешь и о ней?
— Не теперь. Сейчас ты услышишь о том, что было в судьбе Золотого Тигра, когда и пыли не осталось от суровой опалы. Кажется, Амурат, сон в эту ночь не тронул и твоих очей?
Тигран бросил короткий взгляд на ученика и невольно вздрогнул: отражая небо первой в эту весну тёплой ночи, светлые глаза Амурата сияли как звёзды.
* * *
В то сложное время свершилось много больших дел. Политика Серых Камней из военной стала миролюбивой. Сафир и я неустанно убеждали короля, чтобы он начал торговлю с соседними и дальними землями. Гордый, но не слишком уверенный в себе Тагер, всё больше поддавался духу нового времени. Тогда я уже позабыл о голубом знаке отличия сотника. После трудной победы в поединке с единорогом, а затем успешного посольства в южные земли, мою голову увенчал белоснежный султан, и я вошёл в круг наиболее приближённых к верховной власти. Судьба страны настолько меня занимала, что я отдавал ей почти всё время, не занятое тренировками в совершенствовании искусства поединщиков. Даже любовных приключений со мною долго не случалось.
Мы очень сдружились с Сафиром. Отношения с Булатом были напряжённые: я подозревал его в раскольничестве. Мелик редко появлялся в ставке короля. Его всё чаще видели в личной охране Анчара. Это Мелика-то! Который всегда был против кровной знатности и считал, что каждый должен сам устраивать своё благополучие. Он и добился всего сам. При всей былой ненависти к высокородным, он теперь открыто поддерживал «наследника чистой крови» против «полукровки» Тагера. Ради пресловутой справедливости, а более из-за того, что во времена войн верхушке свободнее дышалось, мой прежний друг изменил не только молодому королю. Он изменил собственному рассудку и чести.
С Кухайланом Хайфи мы почти не виделись. Хотя я, понимая, что был когда-то неправ, обязательно кланялся ему при встрече. Хайфи слегка кивал мне головой и проходил мимо. По-моему, он был рад, что его любимый ученик достиг таких высот, несмотря на всевозможные беды, едва не оборвавшие этот полёт. Однажды, когда я осмелился первым заговорить с ним, учитель ответил: «Ты давно не нуждаешься в наставнике». Я не стал оправдываться, но сказал:
— Разве же, по старой памяти, ты не можешь оставаться мне другом?
— Разве я уже тебе не друг?
Так, без лишних разговоров, мы помирились со старым отшельником. Чаще видеться мы не стали, но я знал, что в любое время, могу рассчитывать на поддержку Хайфи, на его совет.
Впрочем, я пока не нуждался ни в чьих советах, чувствуя собственную власть и справедливость моих решений.
Как-то я сказал Сафиру, что мне нужен молодой помощник, которому можно было бы доверять как себе, давая поручения. И вскоре Сафир представил мне солового жеребчика.
— Шахин-Сокол.
— Ты, верно, прославился резвостью бега? – спросил я его. Юнец отвечал вполне достойно и вскоре, за разговором, мы с ним вполне подружились. Когда он провёл свой первый поединок, Шахина, вероятно, ещё не было на свете. Но, наслушавшись всевозможных баек и легенд, он составил обо мне недурное представление, и проникся уважения ещё до нашего знакомства. Он был весёлым и, с первого взгляда, беззаботным малым, но достаточно умным для своих лет. О своей родословной он рассказал кратко, как некогда я сам говорил королю Тамиру.
— Отец мой прошлым летом пал в стычке с кочующими единорогами у сторожевого поста на Птичьих Холмах. А моя мать – великая дама-воительница. Она жива и теперь, но тебе известно, Шах Тигран, что вольные кобылицы возвращают сына отцу, если отец того требует. Себе они всегда оставляют только дочерей, чтобы приобщить своим законам.
— Значит, ты – сын знатной дамы из Голубых Гор? – я про себя подумал, что этому жеребёнку, как и мне, приходится врать, чтобы скрыть истину о своём происхождении. Но Шахин будто почуял эту мысль и поспешил её опровергнуть.
— Если бы я родился кобылкой, то сейчас не бил бы копыта, скитаясь по великой Равнине. У меня есть сестра, моложе годом. О ней скоро будут слагать легенды, такой умной и строгой она себя показала в своей стране.
— Очевидно, твоя сестра ещё совсем малышка.
— Ты мне не веришь, Шах Тигран, но скоро узнаешь, что я ничего не сочинил, рассказывая свою родословную.
Позже мне пришлось в этом убедиться. Пока же государственные дела заставили забыть случайный разговор.
Военные действия не прекратились, но велись куда осмотрительнее, чем прежде. Шейха Тагера некоторые вспоминают, как нерешительного и робкого правителя. Он не был таким, просто, не боюсь этого сказать, он показал себя умнее своего отца Тамира, не раздражая зря соседей. С единорогами он закрепил недолгое, но надёжное перемирие. Без такой поддержки, легионы быков ещё долго морочили бы властям и народу головы. Теперь двурогие были отброшены далеко за пределы холмов и Долины Серых Камней. Серьёзную опасность представляли только наши браться по крови – кони из Северных Поселений, мятежного лагеря Титана. Почуяв раскол в стане врага, они начали предлагать свои условия союза, совершенно для нас неприемлемые. Когда же я, от имени Тагера, заявил, что союз необходим обеим сторонам и если Титан хочет удержать ослабевшую власть, то пусть не отказывается от покровительства Серых Камней, он ответил, что в этом случае найдёт довольно сил, чтобы доказать, на чьей стороне правда. Увы, правда всегда, у всех была своя. Те переговоры ни на шаг не продвинули воссоединение государства, и в ставке Тагера зашла речь о захвате северных территорий без лишней болтовни с их мятежным правительством. Как донесли мои агенты, многие влиятельные полководцы желали низвержения старого Титана и даже хотели тайно избрать нового правителя, согласного на объединение страны. Неудивительно, что так случилось: ведь поколение, пришедшее под знамя Титана, уже ушло к предкам, за исключением немногих, ещё верных своей идее – пастись на бедных пастбищах, только бы не под властью Шейхов. Так как восточная и южная границы теперь были надёжны, я всерьёз задумался о покорении принадлежащих нам ранее земель, и поддержал Тагера. На этот раз за войну высказался и Мелик и, что удивительнее всего – Анчар. Я не раз предлагал Шейху Тагеру отослать Анчара из столицы под каким-нибудь благовидным предлогом, но тот считал, что тайный враг должен быть на виду и ничего не предпринял.
В то время возобновилось начатое ещё предками Тамира великое строительство. Весной Тагер спросил меня:
— Что делать нам, Тигран, с пятнадцатью тысячами пленных? Убивать их не велит честь и закон – они ведь тоже доблестно служили своему народу. Разогнать прочь – несправедливо. Они принесли много вреда. Кормить их просто так мы не можем, а столько работы у нас для них нет.
— Как это, нет работы? Я слышал, что твои деды, король, начали при границах строительство стен, фундаменты которых нынче заросли травой и мхом. Не эти ли строения не раз могли нас защитить от набегов врага? Но кое-кому казалось, что этим мы лишим себя чужих земель, что простираются за стенами. Не мешает повелителю подумать и о возведении в Городе приличных зданий, вместо ковровых палаток, которые хоть и живописны, но дико несовременны в столь могучей стране.
Тагер решил подумать и над этим.
А я в тот же день впервые заговорил с королевой. Её часто приходилось видеть в окружении наложниц короля и знатных дам. В иные дни они бродили по всему Городу и окрестностям Серых Камней от зари до зари. Дамы уставали и возвращались по домам, их сменяли другие. Менялись и двое-трое стражников, сопровождавших эскорт повелительницы, но она, если уж пускалась в подобный поход, возглавляла его до конца. Неутомимо, будто по воздуху, носили её изящные копытца – три чёрные и одно, на задней ноге, белое с «чулком». Тонкий, как у дракона, длинный хвост змеился следом, подчёркивая лёгкую стремительность её иноходи.
И в этот раз я безошибочно угадал за спиной быстрый перебор копытец. Королева была одна. Я поклонился, отступая, чтобы её пропустить мимо, но она остановилась. И тогда послышался её низкий и резковатый с хрипотцой, голос, уже не показавшийся мне неприятным.
— Шах Тигран, ты свободен для того, чтобы уделить мне немного внимания?
— В этом нет сомнения, королева. Но понравится ли Шейху Тагеру подобное времяпровождение?
— Если ты не ради пустых слов говорил о возможном начале строительства, не угодно ли будет пройти за мной?
Королева стремительно развернулась, и я поспешил следом. От развевающихся шёлковых накидок исходил аромат мёда и нежной пыльцы яблоневых цветов. Я даже не заметил, как мы оказались в роще. Сквозь редкие стволы живой изгороди сверкала и переливалась широкая гладь реки Змеи. Нахлынувшие внезапно воспоминания вскружили мне голову. И этот запах яблонь, которые давно отцвели! Я уже не был тем безумным юнцом, не сумевшим сдержать взбунтовавшееся сердце, но мысли эти защекотали моё воображение. Их оборвала моя спутница: «Что ты думаешь об этом, Шах Тигран?»
У ног моих, на расчищенной от веток и травы полянке, высились холмы и горы, бежали реки, долины переходили в широкие степи. На миг я ощутил себя крылатой птицей, взмывшей высоко над землёй и озирающей подвластное её взору с недосягаемой высоты. В очертаниях узеньких змеящихся дорожек, усыпанных блестящими чёрными камешками, я узнал Шёлковую Ленту с её притоками, ручьями, и реку под названием Чёрная Вода, и Змею, истекающую из маленького Красного Каньона, выходящего из отрогов Голубых Гор, и один из берегов Озера Водяных Цветов. Тут были отмечены деревья-маяки и приметные скалы и овраги. Короткая щёточка мха изображала луга, а множество закреплённых в глине веточек – леса. Кусочки дерева отмечали поселения, а голая земля – пашни и поля у Жёлтого Озера и у Южных Ворот. Вся Долина Серых Камней и земля, занимаемая Городом, были представлены в миниатюре на удивительной полянке.
— Это просто чудо, моя королева. Значит, все твои прогулки и походы по окрестностям Серых Камней не были пустым развлечением?
— Сегодня, — ответила Шахри-Зейнаб, — Мне стало известно, что в ставке задумались о возрождении замыслов великих правителей прошлого. Эта забава, коей я предавалась на досуге, может оказать такому замыслу неплохую помощь. Или не так?
— Я просто не думал, что кто-то в Серых Камнях способен создать такое! Позволь, королева, выказать искреннее восхищение твоей мудрости и прозорливости. И твоему удивительному мастерству.
Она усмехнулась.
— Вольные кобылицы в Голубых Горах умеют делать и не такое. Я видела в детстве эти планы и теперь решила помочь моему народу своим, с виду пустяковым, занятием. Тем более, — добавила она, — Что это меня развлекает.
Королева подобрала копытцем длинный прутик и указала им очертания фундаментов старинных стен. При этом стройная её ножка открылась до самого плеча и я подумал, что красавицу, наверное, можно полюбить и не увидев зеркала её души – очей, которые не могут не быть прекрасными.
— Вот здесь, — сказала Шахри-Зейнаб, — По-моему, тоже будет удобно возвести укрепления. Тогда быкам, чтобы их одолеть, придётся выходить к самому Озеру Водяных Цветов, а тут переправляться вплавь, что при их увлечении тяжёлой бронёй будет затруднительно. Не так ли?
И, одобрив моё восхищённое молчание, продолжала:
— Я думаю, что именно тебе Шейх Тагер доверит эту сложную работу. Я могла ошибиться, создавая маленькое изображение Великой Равнины, принадлежащей коням. Если ты и ещё кто-то из бывалых воинов помогут мне, то вид будет выполнен правильнее. Мы даже сможем добавить к нему виды тех мест, которые мне незнакомы.
Королева оказалась умнее даже, чем я сразу её оценил. Она отлично сознавала, что могла допустить ошибки и не возражала узнать, в чём именно они состоят. Я расточил ей сотню похвал и, соглашаясь с предложением, посоветовал ей сначала поговорить о том же с Тагером, чтобы не вышло так, что король узнает о плане супруги от меня.
— Понимаю, — засмеялась королева. – Кажется, в былые времена, ты сумел соблазнить жену старого короля? Или она тебя?
— Не шути так, повелительница, это жестоко.
— Жестоко потому, что та любовь ещё сильна?
— Она стала воспоминанием. Но теперь…
— Тигран, правда, что ты был поэтом?
— Когда-то был. Я и сейчас хочу воспеть красоту. Но истинная красота от меня почему-то ускользает. Видно, я слишком занят делами в последнее время. Вот и теперь, прекрасная Шахри-Зейнаб, я, восхваляя мудрость твою и величие, ни слова не сказал о неповторимом обаянии моей королевы. Но ты сама об это знаешь.
— Да, знаю. Но какая кобылица откажется услышать это ещё много раз?
— Почему же ты прячешься в золотистых полотнах шёлка? Разве они нежнее твоей кожи? Разве не прекрасны твои глаза, что ты их скрываешь от мира?
Королева отбросила полупрозрачную ткань с головы и я не смог даже двинуться, чтобы отступить назад от проникающего в сердце таинственного сияния, что будто лилось из самой глубины души стоящей передо мной красавицы. Душа её, верно, была ярче звезды. Нежнее шёлка блестящая чёрная шерсть, незаплетённая гладкая грива… ресницы… глаза её, светлые, как холодное небо… И я постарался сказать королеве то, что пела её красоте моя душа:
Прекрасней тайны в мире нет.
Твои загадочные очи
Светлы, как звёзды ясной ночи –
Из сердца этот чистый свет.
Шахри-Зейнаб вздрогнула всей кожей, но сумела сохранить королевскую стать. «Неплохо», — сказала она едва слышно. Потом кивнула мне и стремительно удалилась.
Моё сердце трепетало, как поющий соловей. И не надо было долго оценивать эти чувства, чтобы понять: я люблю Шахри-Зейнаб. Люблю прекраснейшую даму этой земли. Люблю мою королеву.