ГЛАВА  1

В  ПУТИ

 

Караван шёл рысью. Высушенная прошлогодняя трава крошилась в пыль под звонкими копытами жеребцов. Шерсть их была покрыта пылью и ноздри вдыхали сухой и холодный, наполненный пылью, воздух. Где-то в этом густом запахе улавливалось предвестие первого дождя. Утомлённые кони взбодрились, чуя перемену погоды, и уже их глаза не искали вдали туманных очертаний стен Серых камней: до Города ещё был долгий путь.

 

Перешли на шаг. Долгожданный дождь не принёс ничего, кроме холода, лишь слегка прибил пыль. Тяжёлые вьюки отдавили хребты жеребцов, тяжёлые мысли приходили в голову. Короткий реприз рыси почти не согрел, только прибавил усталости. И те, что шли под вьюками, недовольно косились на охранников. Наверное, подходила секунда, когда у кого-то из идущих готово было вырваться ненужное слово. За миг до этой секунды прозвучало: «Привал. Ночёвка».

 

И не позже, чем были сброшены вьюки, послышался треск ломаемых веток сухостоя и среди редких деревьев загорелись костры.

 

Тот, кто скомандовал привал, не полез к огню, прихватывая по пути на ужин сухую траву. Он расстегнул гурт, опоясывающий могучий торс, расшитая крестами ярко-синяя накидка, покрывавшая его спину, соскользнула на землю. Он с места поскакал галопом и исчез в сумерках. Казалось, этот жеребец не только не измучен походом, а ещё и стремится размять затекшие от безделья мускулы. Никто из коней не удивился подобному: видно, вожак успел завоевать признание своей выносливости. Через некоторое время его опять увидели среди костров.

— Огонь внутри нас, а вы хотите согреть собственную шерсть, — подшутил он над молодёжью и прошёл мимо.

— Мы ещё не сошли с ума, чтобы увлекаться вечерней пробежкой после такого трудного дня. Если старику больше нечем заняться… – послышалось за спиной. И он остановился, медленно оборачиваясь, чувствуя, что те, среди кого прозвучали эти слова, замерли, заметив, что вожак их услыхал.

 

Свет костра выхватил его из ночи прекрасным видением. Эта удивительная масть неподражаема и при солнце – не соловый, не рыжий, не светло-бурый, — он имел шерсть цвета червонного золота. Ровного оттенка грива, заплетённая по гребню шеи в тугую косу, длинный хвост. Ни единого пятнышка. Только блестящие угольно-чёрные глаза, оживляющие, будто литую из благородного металла, фигуру. На его голове, охваченной ремнями, подрагивал на золотом эгрете белоснежный султан – символ полководца и знак принадлежности к Совету Правителей. То, что он, фактически, уже много лет правил страной и мало зависел от королей, знали все.

 

Тигран окинул взглядом расположившихся у огня. Постоял неподвижно минуту и скрылся во тьме. он знал: тот, кто сказал лишние слова, проведёт тяжёлую ночь.

 

Тигран устроился на ночлег прямо на земле, у корней невысокого многоствольного дерева, уже начавшего выпускать свежие листочки. К нему подошёл соловый жеребец, увенчанный белым на чёрном эгрете султаном – знаком отличия командира тысячи.

— Шах Тигран, не прикажешь ли поднимать караван ночью? Боюсь, что ценное зерно в наших вьюках подмокло от дождя, его надо скорее доставить в город и раздать тем, кто работает на земле.

— Все устали, Шахин. Мы гоним караван изо всех сил, чтобы скорее доставить этот груз, от которого, возможно, зависит благополучная зима следующего года. Но ты знаешь, что самый ценный груз не ценнее того, кто несёт его на своей спине.

— Всё так, Шах Тигран, но в Городе ждут. Как бы зерно не пропало и не стало непригодным для сева.

— Шахин, зерну не станет лучше, если мы загоним себя. И я не дам за этот товар ни единого волоска из своей шкуры, если нам придётся оставить в степи любого из них, — он кивнул в сторону лагеря. – Тебя некогда отличала безудержная смелость и горячий нрав, но теперь не война, чтобы так геройствовать. Или думаешь иначе?

— Если бы ты один выполнял это поручение…

— Я бы не донёс всего.

— Не шути. Я не имею в виду всё, Шах Тигран. Нона равных условиях…

— Я бы уже разговаривал в Городе с Шейхом Юлдузом. Не сравнивай мои силы и силы любого из них. Есть, правда, достойные со мною тягаться, например – в резвости бега. Вот хоть бы и ты, Шахин-Сокол.

— Где те годы, Тигран?

— Посчитай-ка на сколько вёсен я старше, а следа лет на мне не больше твоего. Когда-то ты был моим помощником, Шахин.

— Теперь время молодых. Среди идущих с нами наверняка нет скакуна резвее, чем внук шейха Юлдуза. не достоин ли сей ученик своего учителя?

— Пока нет, — неожиданно сурово и решительно ответил Тигран. – Оставим этот разговор, Шахин. поднимешь караван к рассвету. Забудь пока про обеих своих жёнушек и не торопись к ним, сметая всё на своём пути. Успеешь.

— Как бы ты сам не вернулся к своей даме больным и ни к чему не пригодным, Шах Тигран. Разве можно лежать на сырой земле, как жарким летом? Не лучше ли выспаться стоя? Или днём ты показываешь удаль, а на деле ноги не держат тебя?

— Пойди прочь, Шахин, и спи стоя. А я получше сохраню силы. Погляди – под этим деревом совсем сухая земля, тут спать не опасно, ты и впрямь стареешь. Весельчак и шутник рискует превратиться в брюзгу и ворчуна.

— Наверное так, учитель, — ответил Шахин и ушёл прочь.

 

Холодная заря разбудила коней раньше света. Наспех схвачены несколько пучков сухой травы или тоненьких веточек. Навьючивается груз – скорее в дорогу! Надо торопиться и встретить солнце уже в пути. Днём оно отогреет землю и тогда можно будет снова отдохнуть и даже пообедать свежей травкой, что пробивается кое-где на южных склонах пологих холмов. В походе забывают о сытости и лени, но избыток сил и суровая романтика заставляют молодых презреть уют и мчаться навстречу ветру, пересекать реки и горы, путешествовать в чужие страны, мерять шагами земли Великой равнины и, возвращаясь после долгих странствий, чувствовать себя увереннее неопытных ровесников, будь они хоть и выше ростом. Таков был внук нынешнего правителя Амурат. Он познал ощущения воли и долга ещё жеребёнком и, в большей степени, чем благородство по крови, этот опыт велел ему с превосходством держаться среди приятелей.

 

Тигран отметил взглядом собравшихся вместе, в ожидании сигнала к походу, молодых охранников. Он не двинулся в их сторону, но властно и громко произнёс, обращая их внимание:

— Вчера у вечернего костра кто-то из воинов сказал обо мне «старик». Не буду добавлять, что ещё было сказано. Ты всё ещё уверен в своих словах или готов отречься от них, будто они не звучали никогда под небом?

Золотошёрстный вожак не обращался ни к кому. Все замерли, как накануне, ожидая что произойдёт. Никто из них не выдал бы товарища. Выдаст он себя сам или, может быть, его назовёт Шах Тигран? В толпе качнулся один голубой султан. Несмотря на юность, его обладатель уже имел чин сотника и это символ венчал серебряный эгрет над высоким лбом, от природы украшенном белой звездой. Он вышел из круга товарищей, вороной, как ночь, стройный, как лоза, и голубой султан опустился к самой груди Шаха Тиграна.

— Ты, Амурат?

— Я имел в виду твой опыт, а не возраст, учитель. Кто посмеет плохо сказать о Золотом Тигре?

— Зачем такие оправдания? Разве ты боишься меня, Амурат?

Голубой султан взметнулся вверх, но не удержал гордой позиции и снова склонился.

— Это не страх, учитель.

— Если кое-кто считает, что я теперь стар и слаб, то пусть мне свяжут все четыре ноги и накинут плащ на голову, опасаясь моих зубов, — тут Амурат исподтишка покосился на Тиграна: передние зубы у того были не настоящие, а золотые. Кажется, вожак не заметил этого взгляда и продолжал:

— Так вот, даже в такой позиции, не применяя зубов и копыт, я через минуту повергну наглеца во прах и придавлю коленом его рёбра. Не хочешь ли проверить?

 

Все насторожились: мало того, что любимый внук короля и наследник власти покаялся перед стариком. Он ещё и будет выслушивать его, пусть и не беспричинное, бахвальство?

— Если я позволил себе дерзость, учитель, то тебе не стоит обходиться со мною столь благосклонно. Никто тебя удерживать и связывать не станет.

Шах Тигран понял, что не ошибся вчера, предоставив дело совести, и юнец говорит вполне серьёзно.

— Идём, — сказал он Амурату и добавил в сторону, — Шахин! Начинай поход.

 

Они отстали от каравана, едва ли не с места принявшего рысью, чтобы разогреться. Тигран молчал, а Амурат не решался заговорить первым после того, что произошло. Тигран смотрел вдаль.

— Учитель, караван уйдёт далеко вперёд, — наконец сказал вороной.

— Куда торопиться? Мы настигнем их всегда.

— Ты – может быть. Но мне ты, кажется, собирался переломать рёбра? – теперь Амурат смеялся, ему было легко и не страшно.

— Разве, сын звезды, недостаточно того, что хвастливый старикан унизил тебя перед всем табуном и твои бока ещё страдают по его крепким копытам?

— Шах Тигран, ты великодушен, если так быстро простил своего глупого ученика.

— Да, я совсем забыл, что нам тоже надо в ту сторону.

Скакуны повернули головы вслед ушедшему каравану, а затем их взгляды встретились. Ни в одном из них не было строгости. не так уж плохо начинается новый день.

 

Амурат бежал лёгкой рысью на полкорпуса поотстав от Тиграна.

— Ты уже ничего не хочешь узнать? К примеру, отчего у твоего учителя золотые зубы и не выпали ли они от старости?

— Довольно меня мучить, Шах Тигран. Я и не подозревал, что ты заметил моё нескромное любопытство. К тому же я уверен, что упомянутое тобою – след какой-то жестокой битвы. так ведь?

— Да уж, след… после которого я долго питался лишь варёным зерном и птичьими яйцами, пока мне не сделали новую челюсть.

— Лучше расскажи о своём учителе. О том, благодаря кому ты стал так могуч и велик. По чьей воле достиг ты земных высот и, не имея равных в бою, получил гордое прозвище Золотого Тигра.

— О Кухайлане Хайфи? О нём много сказано и без меня. Это был могучий воин и великий учитель. Когда я попал к нему, Кухайлан Хайфи был заметно старше, чем я теперь, но даже его ученики, ещё остававшиеся тогда в живых, не могли превзойти Хайфи в искусстве боя.

Так сделай милость, расскажи о себе и о том, как ты учился у Хайфи. Думаю, воспоминания эти значительны. Кому-то ты должен передать то, что будет памятью новых поколений.

— Наверное, так. А главное – дорога длинна. Пусть даже скучными рассказами её стоит сократить. Мои воспоминания, приятны они мне самому или нет, — это моя жизнь, которой интересуются нередко. Не зря ты подумал об этом.

 

 

ГЛАВА 2

УЧИТЕЛЬ

 

Издалека Кухайлана Хайфи легко было принять за довольно молодого, полного сил скакуна. Вблизи, впрочем, он также выглядел очень недурно, и вряд ли кто, оценивая его возраст, назвал бы более половины тех лет, что он отсчитал от весны, в которую возлюбленная бывшего отшельника Кухайлан Бахра красавица Алия подарила своему первенцу Солнце и весь мир впридачу. Заставить этот мир признать Хайфи должен был он сам. Первые шаги помог ему сделать Бахр – его отец, сам когда-то занимавшийся искусством поединщиков. Страсть к этому жестокому ремеслу победила в жеребёнке все иные страсти. В юности он нередко вызывал на бой диких счастливчиков ради их дам и, одержав победу, оставлял на поле боя полуживого соперника и растерянную кобылицу: ни смерть врага, ни ласки пленницы не прельщали Хайфи. Но в то суровое время каждому необходимо было показать себя, чтобы заслужить уважение. Взрослея, он перестал заниматься пустяками и нечасто тратил силы, чтобы проучить заносчивого глупца. Искусство боя ради самого этого искусства взяло в плен все его помыслы.

 

В те дни власть перешла к молодому Шейху Тамиру, мечтавшему возвеличить конское племя во всём мире, и Хайфи вступил в его войско. Но, легко достигнув почётных высот, он ушёл от короля, не выпрашивая свободы, а лишь сказав Тамиру о своём решении. Не знаю, как повернулась бы его судьба, осмелься он на подобную дерзость позже, но тогда всё ему сошло запросто. Все быстро привыкли говорить о Кухайлане Хайфи как о великом и мудром отшельнике, которого удостоил похвалы и ныне усопший дед Тамира, и едва не разваливший страну его отец – жеребец настолько высокой крови, что передались ему все наследственные болезни и пороки предков, сведшие его скоро в землю.

 

Кухайлан Хайфи всю жизнь ни от кого и ни от чего не зависел. Он мог долго питаться одними ветками, никогда никто не видел на нём хотя бы лёгкой попоны. Пейзажи Великой Равнины давали силы его духу. Он не женился и, похоже, не имел любовниц: будучи даже очень хорош собою в молодости, он считал себя выше всего подобного. Красотою он питал душу, а не тело. Долгие годы проводя одновременно среди себе подобных и в одиночестве, он привык мыслить совсем иначе, чем это привыкли делать мы. Усовершенствованная годами тренировок и суровой жизни, наука поединщиков сделала орудием для достижения любой цели Хайфи его самого. Потеряв счёт собственным летам, он жил на окраине нынешнего Города в верховьях Звенящего Ручья, и помогал ему только один ученик, которому старик решил передать напоследок свой опыт и мастерство.

 

Когда я прибыл в Долину Серого Камня, слава Кухайлана Хайфи была уже где-то в прошлом, но уважение к заслугам не уходило. Знал его в долине каждый, включая поколения, явившиеся в этот мир намного позже заката славы Хайфи, и мне сразу указали, где его можно отыскать.

Признаюсь, я многим обязан своей необычной золотистой масти, сразу привлекающей внимание незнакомцев. Не оказался исключением и учитель. Он задержал на мне взгляд, и я успел, в свою очередь, удивиться ему. Хайфи имел короткую гладкую шерсть, не подпорченную сединой, светло-гнедой масти. Гривы у него не было. То ли того требовала мода бойцов, то ли она стала редеть и, чтобы скрыть это, он под корень остригался; по крайней мере, хвост его был не густой и я подумал о втором варианте. Под его атласной шкурой, похоже, вовсе не было жира и мышцы явно не так налиты как в далёкой молодости, но худым и костлявым его тоже нельзя назвать. Скорее тонким. Крепкие мускулы обтягивали его скелет как жгуты и чётко, как натянутые струны, выделялись под кожей сухожилия и вены. Весь он был – сама грация, гибкость, стремительность.

 

Вскоре выяснилось, что Хайфи и вправду гибок и проворен, как ни одна лошадь на свете. С проверки этих же качеств он начал испытывать и меня. Учитель подбивал копытом камешек, и я должен был этот камешек ответным ударом остановить. Дважды мне это удалось. Затем он заставил меня сгибаться и выгибаться так, как нормальная лошадь вообще-то не должна уметь, да и просто неспособна. Но видимо кое-что у меня получилось, поскольку Хайфи не прогнал меня, а всё требовал то пройтись по бревну, то поднять это бревно разными способами. Видно, он всё-таки мною заинтересовался.

Когда же я понабивал достаточно шишек и копыта, от которых растекалась по всему телу предательская дрожь, отказывались стоять ровно, учитель заявил:

— Тигран, я вижу, что ты не зря явился ко мне. Хотя сюда нередко приходят желающие обучаться искусству поединщиков, но все уходят обратно. Ты достаточно силён, гибок и ловок от природы и, если дух твой принадлежит своему хозяину, то я готов принять тебя в ученики.

— Я готов выполнить всё, что ты велишь, учитель. И я верно буду служить тебе за то, что ты меня посвятишь в тайны своего великого мастерства.

— Тебе действительно придётся выполнять всё, — заявил Хайфи, — К тому же условие таково: сейчас тебе отрежут гриву и, пока она не отрастёт настолько, чтобы закрыть тебе глаза, уйти от меня ты не сможешь. Согласен?

— Учитель, можешь даже хвост мне остричь!

— Ты ведь не преступник, — усмехнулся Хайфи, — Но вот с этой красотой придётся расстаться надолго. И со свободой тоже. Надеюсь, Тигран, ты не будешь жалеть об этом.

 

Тогда я рассмотрел Мелика – единственного до меня ученика-поединщика. Тело у него было мощное и сильное, хоть и несколько грубоватых форм, а вот лицо некрасивое – сердитое. Зато грива его была подлиннее, чем предстояло стать моей. Грива белая. И хвост. А шерсть тёмно-рыжая, в ещё более тёиных яблоках. Сухая, несмотря на то, что Мелик показывал мне все пробные упражнения, а я, выполняя их, взмок от пота.

Теперь в зубах моего нового товарища появилось острое лезвие и он взял его, прижав между щёткой и копытом передней ноги, и кивнул мне: «Ну, привет, стригунок». Так в первый же благополучный день я лишился своей роскошной гривы с чёлкой, а заодно и единственного богатства – свободы. За это я и приобрёл впоследствии свободу куда большую и куда более ценную

 

* * *

 

— А мой прапрадед король Тамир? – спросил Амурат. – Ведь ты встречал его уже будучи учеником Кухайлана Хайфи?

 

* * *

 

Это король Тамир первым заметил меня. Он прогуливался неподалёку вместе с советниками. Первое, что привлекло его взгляд – золотистые пряди остриженной гривы на тропинке.

— Похоже, у старого отшельника новый ученик? – спросил он, не ожидая ответа. – Подумать только, если бы подобная грива принадлежала кобылице!

Король вскользь глянул в нашу сторону и чуть заметно кивнул Хайфи. Потом они с эскортом помчались дальше, а Мелик резко заметил:

— Держу пари, что один из этих индюков теперь точит зубы против нас, и в данный момент произносит что-то вроде: «Ладно – Хайфи, этому старому чёрту всё дозволено, но эти сосунки уже возомнили себя причастными к его славе. Они могли бы пониже пригнуть свои упрямые шеи перед королём Тамиром!»

— Да, — спокойно ответил учитель, Скорее всего, так и было. Но ты, Мелик, всё не можешь победить свою зависть. Это плохо.

— Зависть? Учитель, во мне говорит чувство справедливости. Чем они лучше нас? Мой отец – потомственный воитель угодил в опалу, он был вынужден весь век пахать землю и загнуться на пашне. Но он платил за свои ошибки, а в чём моя? В том, что я не выбрал себе папашу поудачливее его? И поэтому я должен кланяться королю до самой земли!

— Ты говорил, Мелик, что привела тебя ко мне несчастная любовь. Это был предлог. Ты хотел бы поменяться местами с тем, кто, возможно, сегодня плохо о тебе подумал.

— Нет, учитель.

— Да, Мелик. Твоя невеста предпочла знатного, твой отец кланялся знатным, а ты не хочешь этого.

— Я не прав?

— Ты завистлив и зол.

— Я горд, учитель.

— Завистлив. Хорошо, если твоя зависть станет гордостью, когда тебе будет, чем гордиться. Но боюсь, мне уже ничегоне удастся сделать. Помочь себе можешь только ты сам.

Мелик отвернулся, чтобы не встретиться взглядом с учителем, а Хайфи обратился ко мне.

— А ты о себе ничего не рассказал, Тигран. Судя по стати, и ты из благородных. Разве не так?

— Это не интересовало тебя, учитель, когда мы заключили договор.

— Тебе есть что скрывать? Любовь? Злоба?

— Нет, Хайфи, я не знаю ничего о любви. И не обида на сильных привела меня к тебе. Просто я одинок и всё, что у меня есть – силу и молодость, я мог бы продать королю. Но кто сказал, что меня не убьют в первом же сражении, оборвав лучшие надежды? Или что я не пожелаю потерять совесть, стремясь к вершинам власти и сметая при этом всё на своём пути? Нет, я хочу многого добиться в этой жизни сам, но не совершая роковых ошибок и не торгуя именем отца на королевской службе.

— Я знаю это имя?

— Хан Хаджар. Он был одним из лучших полководцев Шейха Тамира.

— Да, я помню его. Он погиб во славу нашего воинства два года назад в битве с единорогами у Красного Каньона.

Хайфи, конечно, мог знать и то, что отец мой Хаджар никогда не был женат, и я боялся нового вопроса учителя. Нет, я не стыжусь моей матери. Это подло, стыдиться той, что подарила жизнь. Но в хорошем обществе не принято так рассуждать о несчастных. Мелик, о чём-то догадываясь, вопросительно взглянул на учителя и на меня, ожидая продолжения беседы. И, сообразив, что его не будет, счёл лучшим промолчать. Кухайлан Хайфи больше не заводил речь о моей родословной. Его больше интересовало обучение.

 

Я часто бывал очень увлечён занятиями и, случалось, даже в самой трудной тренировке до изнеможения повторял какое-нибудь не удающееся упражнение, пока Хайфи не отвлекал меня другим делом. Иногда после этого он позволял мне весь день отдыхать и не давал снова вернуться  к учению. Бывало и наоборот: он мог заставлять нас с Меликом часами отрабатывать приём, который, как нам казалось, получался совсем неплохо. Сейчас-то мне ясно, что старик всегда знал меру и превыше дрессировки ставил мастерство. Нас же поначалу частенько радовал случайный успех, дающийся молодой удалью, избытком сил. И я, и Мелик ворчали на учителя за глаза, но ни разу он сам не допустил, чтобы кто-то из нас всерьёз на него обиделся. Мы уважали его, хотя кое в чём считали чудиком. Вообще-то самого Хайфи забавляла слава странного существа. Он даже подтверждал её, удивляя коней. Взять хотя бы его общение с птицами: ястребы садились на крышу его хижины, а то и на спину Хайфи, когда он пожелает. Длиннохвостые куры – те самые бегающие степные птицы, которых обычно приманивают к дому зерном, а потом запирают в ограде, чтобы собирать потом их яйца и линючие перья белого и коричневого цвета – эти самые куры служили учителю непонятно за что. Остатки обеда он мог отдать им только ради развлечения. Когда же он того не хотел, ни одна пичужка и близко не являлась возле него. Секрета его общения с пернатыми существами я так и не узнал. Для посторонних же такое было и вовсе непонятно. Как, например, и сама хижина старого отшельника. При скромности её обстановки и кажущейся бедности, тут были немногочисленные, но дорогие предметы, на первый взгляд совершенно бесполезные. Было там огромное зеркало, занимавшее одну из внешних стен. И не какое-нибудь тусклое из рыжей меди, а настоящее, серебряное. Но эту-то загадку он объяснил мне сразу: «Нужно следить не только за другими, а сначала за собой». И я понял правильность этого, день за днём наблюдая, как всё грациознее движется в стене моё отражение, как ему всё лучше удаётся выполнять фигуры учебного боя.

 

Не скажу, что время учёбы у Хайфи было самым приятным в моей жизни: трудностей хватало. Мелик уже и вслух говорил, что грива его растёт чертовски медленно, а он уже понял все секреты поединщиков и пора бы ему получить вольную, чтобы вступить в войско и «бить этих поганых тварей». Так он говорил о быках и единорогах, но судя по выражению, имел в виду всех, кто посмеет встать у него на пути.  Правда, с началом тренировки он переставал ныть и так принимался за работу, что я был рад видеть товарища не таким, как он хотел казаться.

Иногда мы на несколько дней уходили в степи и горы и учились там. Мы здорово научились рубить деревья: удар копыта, с виду не особо мощный, и дерево, со стволом не тоньше лошадиной ноги, перебитое у комля, рушится наземь.

«Любой, кто попробует сделать подобное, — говорил учитель, — Только разобьёт копыта». У нас с Меликом вскоре это получалось не хуже, чем у самого Хайфи. Деревья падали с первого же удара. Потом он заставлял нас балансировать на этих узких стволиках и мы, поначалу, то и дело падали. Кстати, падать он нас тоже научил всеми способами. И вскоре я мог, без единой серьёзной царапины, грохнуться с высоты, где любой конь переломал бы все четыре ноги. Я мог полететь кувырком через голову, споткнувшись на полном скаку, и не только не свернуть шеи, но и, вскочив мгновенно, галопом мчаться дальше.

 

Однажды, когда мы рубили деревья, вдали показалась стража в белых султанах, и впереди скакал сам Тамир. Его сухую горбоносую голову украшал высокий золотой эгрет с алой бахромой. Венец был укреплён шлемом из ремней, изукрашенных золотыми бляшками, которые скрывали затылок, лоб, щёки и нижнюю челюсть повелителя. Ещё на короле был золотой гурт, но без накидки. Я имел возможность убедиться, что тёмно-гнедая шкура Тамира очень редка, а гривы у него совсем нет. Но если у меня остриженная под корень грива пробивалась щёточкой, то у короля, похоже, её не бывало вовсе.

Эскорт приостановился.

— Это твои воины, Кухайлан Хайфи, вырубили рощу?

— Во славу того, чтобы как эти стволы, были перебиты хребты врагов нашей державы, — совершенно спокойно и без малейшей напыщенности ответил учитель. И добавил с еле скрытой иронией:

— Если в шатрах короля холодно по ночам – пришли своих слуг и набери дров. Мы всем отдаём их даром.

Это был какой-то намёк и Тамир, скрепя сердце, проглотил колючку. Его стражи следили за малейшим движением повелителя. Еле заметный знак с его стороны мог означать конец нашего взлёта. Сколько раз приходилось мне видеть только что беззаботную пташку, в единый миг обращённую в жалкий комок перьев стремительным ястребом! Король, наконец, нашёл лучшие слова.

— Превосходно, старик. Ну, что же – работай. руби деревья во имя своего короля.

Он сделал знак свите и они умчались в сторону города.

 

Хайфи велел нам с Меликом собрать по нескольку стволов и отнести к хижине. Мелик оказался расторопнее меня, а я, догоняя его и учителя, спросил:

— Отчего король Тамир не носит гривы? Он что, облез?

— У стволов есть уши, — коротко ответил Хайфи.

— Но ты, учитель, не боишься ушей самого короля. Почему бы тебе бояться ушей деревьев, что мы тащим на растопку?

Он усмехнулся про себя и не ответил. Я решил промолчать, сообразив, что видимо затронул тему слишком интересную, чтобы говорить о ней вслух. Но спустя какое-то время Хайфи сам вернулся к разгоовру.

— Король Тамир очень высокой крови. Это значит, что его предки брали в жёны только кобылиц своего рода. Я хорошо помню деда и отца нынешнего короля, у них тоже не было гривы. А Анчара ты видел?

Конечно, я видел сына Тамира. Этот жеребец не только был безгривым, но и с шерстью, лишённой всякого цвета. Не хватило окраски его коже, глазам и копытам: природа сделала их бледно-розовыми. Что до стати старшего сына Тамира – он был довольно красив. Но красотой, являющей верх совершенства породы, доводящей формы тела до того предела, за которым начинается карикатура, уродство. Слишком короткую холку и свислый круп принц скрывал мохнатой ковровой попоной. Не знаю даже, мог ли альбинос Анчар иметь своего наследника. По крайней мере, пока такого не было, хотя о роскошном гареме сына правителя ходили легенды.

— Конечно, я видел Анчара и знаю о нём.

— Тогда, Тигран, ты понимаешь, о чём я говорю. Король Тамир – венец своей породы, лучше уже не бывает. Но он слишком высокой крови, за ним идёт вырождение. Не зря он, на старости лет, взял молодую жену из другого, не родственного ему семейства. Поговаривают, что наследником короля станет её сын Тагер.

— Право принадлежит всё-таки Анчару, — вмешался Мелик.

— Ты противоречишь себе. Чем Тагер хуже Анчара? Он ваших с Тиграном лет, не так желчен и зол, как старший брат. Впрочем, — Хайфи видел, что Мелик готов спорить, и прекратил эту тему. – Не нам решать кто будет править после Тамира и нужна ли грива повелителю. Главное – чтобы не начался раздор.

Я попытался вспомнить молодого наследника Тагера и решил, чтоон и с виду привлекательнее брата. Очень молодой, наверное, моего возраста, огненно-рыжий красавец. Осанка принца была чуть надменной, но злобы и ярости в нём не ощущалось. Пожалуй, как правитель, Анчар мог сделать больше, но лично мне был симпатичен Тагер. Я спросил Хайфи:

— Молодая жена короля, верно, очень хороша собой?

— Не старайся это выяснить, если ещё не надоела жизнь.

И, чуть погодя, добавил:

— Да, конечно. Его последняя жена сказочно красива и ещё молода. особенно для него.

 

Когда учителя не было рядом, Мелик заметил мне:

— Я знаю. что ты пытался узнать у Хайфи. «Если в шатрах короля холодно по ночам…» — всё-таки наш старикан очень смелый, если решается так дразнить повелителя.

— Просто мне кажется, что Хайфи – единственное существо, которое Тамир если не боится, то уважает.

— И то, и другое.

— Я всего лишь спросил, отчего король лыс, и ничего больше не имел в виду…

— Ну, уж если ему прохладно в собственном гареме, то не от недостатка своей шерсти и тёплых попон!

Я снова мало понял и возобновил разговор на другой день.

Учитель, смерив меня взглядом, решил, что этому любопытному можно и рассказать. Тем более, что все и так кое-что знают, лишь делают вид, что это не так.

— Король Тамир немного моложе меня, но уже из самого древнего ныне живущего поколения. Однажды, незадолго до последней женитьбы, он устроил со своими приближёнными оргию, где был дым чёрного корня и красивые кобылицы, не принадлежащие к сословиям благородных. Я отказался принимать участие в диком веселье и Тамир надо мною посмеялся, сказав, что я, верно, слишком одряхлел для подобных развлечений. Теперь же, спустя время, не боюсь заявить о догадке, что и молодая жена короля, и его старые жёны, очень скучают в часы досуга.

Мелик наклонился к моему уху:

— Очень скучает, Тигран, а она красива! Недаром повелитель так стережёт королеву. Он-то знает, что обиженный им когда-то учитель не зря подшучивает над ним.

— При чём тут его жена! – воскликнул я. – Учитель всего лишь отплатил Тамиру той же колючкой, и так ему и надо. Но скажи, Хайфи, мне действительно надо это знать, был ли на той оргии Хан Хаджар?

Он чуть заметно прикрыл веки и отошёл от нас. Да. Был. И может быть именно той дикой пирушке я обязан тем, что теперь вижу Солнце.

 

 

ГЛАВА 3

НЕЖНОЕ   И   СУРОВОЕ

 

Мы долгие дни проводили вдали от поселений. Пейзажи Великой Равнины, которую некоторые считают скучной, поистине прекрасны. Любой клочок необъятной степи, рощи, холмы или те суровые скалы, среди которых бушуют пенные потоки и, изливаясь в долину, становятся реками, любая ветка или цветок могли стать для нас источником раздумий и энергией, питающей наши души и чувства. Многораз я смотрел на великолепие природы, и даже в неприметных серых камнях учился находить красоту, ускользавшую от непосвящённых. Встречая у реки Змеи вечернюю и утреннюю зори, я видел как, сходясь на берегу, пили светлые воды молодые кобылицы. Потом они пускались вплавь через широкий поток. А когда выходили на землю, шерсть их темнела и блестела ещё ярче. Хайфи заметил это и предупредил меня: «Никогда не делай как они: не пей воды прежде, чем войти в реку – это невероятно глупо».

Именно такую глупость и повторяли каждый день две стройные красотки. Одна из них была вороная, а вторая – светло-серая. Хайфи говорил мне мудрые слова, но я не слушал этих слов, а позабыв обо всём на свете, любовался как подружки носились по мелководью, обдавая друг друга каскадами радужных брызг.

— Учитель, разве они не прекрасны? Чёрная и белая у ярко-синей воды, в которую вылилось небо.

Хайфи задумчиво посмотрел мне в глаза, догадываясь, что за мысли могли укрываться за моими словами, и строго заявил:

— Пока ты служишь у меня, должен забыть о том, что существуют на свете кобылицы, будь они хоть красивее самого Солнца.

Это была ошибка учителя. Может быть, единственная ошибка, но серьёзная. Осознав эти слова, я вдруг понял, что он имел в виду, и по-новому взглянул на красавиц. До того они были для моего, искушённого красотой, воображения неким символом, вроде летящих в облаках птиц или весенних тюльпанов, распускающихся среди мрачных камней. Очарованный такой картиной, я мог часами любоваться ею, и моя душа наполнялась энергией прекрасного видения. Но теперь я стал замечать и другое: гладкую, нежную их кожу, точёные ножки, литые, крепкие тела – всё это было не для весёлого вольного бега, не для невинной игры среди алмазного сверкания водных брызг. И так думал не только я. И не только я следил за красавицами из укрытия.

 

Через несколько дней я увидел вороную рядом с некрасивым, низкого, ниже её роста, мышастым жеребцом. Чёрную гриву кобылицы раздувал ветер, а в глубине тёмных глаз светилось счастье. Что она нашла в этом грубом ублюдке? Двое поскакали вдоль берега, и мышастый солдафон, то и дело, пристраивал морду на спину или шею влюблённой дурочки.

У другой подружки всё было почти так же. Серую вскоре сманил за собою какой-то кочевой табун. И я перестал приходить на излюбленное место у реки Змеи.

 

Но навязчивая мысль, поселившись однажды в мозгу, не отпускала. Вживаясь в мечты, созданные воображением прежде, подсказала мне, как можно выразить её словами. «Вот, послушай», — сказал я Мелику:

 

Когда перестану я зря

Топтать луговую траву?

Когда же полюбят меня

И я полюблю наяву?

 

Мелик посмотрел на меня удивлённо, а Хайфи, услыхавший моё первое сочинение, воскликнул:

— Браво, Тигран-поэт! Только впредь советую больше внимания уделять траве. Это природа, а значит – красота.

— А любовь – блажь и обман, — закончил за него Мелик. Я возразил:

— Но ты ведь знал, что такое любовь! Как же можно говорить дурные слова о прекрасном? Или это чувство не прославляет весь мир?

— Это так, Тигран. Однако всё в мире непрочно и любовь – в первую очередь.

Я не согласился с товарищем, но спор наш ни к чему не привёл. Тогда я спросил Хайфи:

— Кто объяснит мне тайну судьбы? Как мне понять, есть ли на свете то, что зовут счастьем? Что такое любовь?..

И он, не давая мне продолжать, отвечал, будто кому-то третьему:

— Узнать это сможешь лишь ты сам. И только для себя. Ведь всем дана разная судьба и причуды её каждый воспринимает по-своему.

 

Через несколько дней король Тамир организовал новый поход. С запада шли быки, и нужно было отбить у них наши луга. Прежде я нечасто видел смерть, а теперь вести о ней долетали каждый день. Хайфи ругал короля за то, что Тамир никак не можетнавести порядок в собственной стране и притом вмешивается в жизнь чужих. Когда-то он сделал большое дело, присоединив к государству почти все местные племена кочевников. Среди лошадей нашими соперниками всё ещё оставались жители Северных Поселений, в далёкие годы раскола объединённые в огромный лагерь бывшим полководцем Титаном. У них были другие законы. Эти племена обитали к северо-западу от Голубых Гор. А среди самих Голубых Гор с давних времён жили дамы-воительницы, разбираться в судьбе которых у Тамира не было ни времени, ни сил. Ими правила молодая Принцесс Амали. Вся политика дам-воительниц, называющих себя вольными кобылицами, заключалась в том, чтобы никого не допускать в границы своих владений, заниматься чем заблагорассудится, и не нарушать устоявшихся традиций. Об этих кобылицах ходили не столько легенды, сколько гадкие анекдоты, особенно излюбленные солдатами короля.

Из лесостепей Востока приходили единороги. Собственно говоря, это воинственное племя не втоптало нас тогда в пыль только благодаря непорядкам в собственном государстве, вечно сотрясающемся из-за раздоров и междоусобиц.

Теперь напали быки. Кроль Тамир и сам не раз их тревожил. Но прежде этот народ был слабее и не имел столь великих полководцев как, например, прославившийся беспощадностью Мехтар или Баал Трёхрогий. Тур Стальной Рог – их предводитель, приняв наследственную власть от Тура Круторога, сумел собрать очень сильную армию и решил отвоевать все принадлежавшие когда-то кочевым быкам, и захватить новые земли. Сам образ жизни этих зверей заставлял их покорять чужие территории. Ведь чтобы иметь собственный выпас, землю для посадки овощей, много жён, в которых из-за огромных гаремов одних бывает недостаток другим, молодой бык, не обременённый наследством, вступает в войско, идущее походом на соседей. Случается, что не добившиеся цели их  бойцы привыкают к военной жизни и годами не оставляют её. Нередко и те из них, что достигли почестей и наград, отказываются от сытого безделья и продолжают жить кровавым ремеслом, которое даёт им всё, что можно добыть силой.

Триумф короля Тамира был позади. Но пока никто не мог бы назвать его плохим военачальником. Исполненные ярости на иноплеменных, наши воины сотнями сходились под боевое знамя Тамира.

 

Кухайлан Хайфи делал вид, что для него войны не существует, пока гонец короля не предложил обоим его ученикам прийти в войско. Учитель возразил посланнику: «Они не свободны, Огмар. Передай королю, что эти юнцы – моя собственность, пока не окончится срок нашего с ними договора». Огмар не знал, что ответить, он боялся гнева короля. И тут Мелик выступил вперёд. «Учитель, — заявил он, — срок нашего с тобою договора на исходе. Взгляни на эту гриву и, если хочешь исполнить мою просьбу, отпусти на службу к повелителю». Мелик склонил голову, тряхнув ею так, чтобы чёлка упала на глаза, и посмотрел на Хайфи сквозь кончики белых прядей, почти достигавших нужной длины. Тот смерил взглядом ученика и согласился.

— Ты свободен, Хан Мелик.

— Хан? Ты знаешь, что я не из благородного семейства. Никто не звал меня так, учитель.

— Я больше не наставник тебе, Хан Мелик. Огмар, скажи Тамиру, что Кухайлан Хайфи дарит ему превосходного бойца для личной охраны. Король не пожалеет об этом.

Он вновь обернулся к ученику:

— И ты, Хан Мелик, не пожалеешь.

Мой друг был счастлив. Он поклонился, согнув шею так низко, что губы его едва не коснулись земли.

— Ты подарил мне жизнь, Хайфи.

— Пусть воля Солнца будет благосклонна к этой жизни.

Освобождённый ученик умчался за Огмаром.

Тамир остался доволен. Мелик был на седьмом небе. Моя поэзия егоне волновала, он полюбил грохот сражения. Вскоре его стали нередко видеть в эскорте короля.

 

Я остался единственным учеником Кухайлана Хайфи и теперь он занимался только мною. Днём и ночью не покидавшие мой разум и дух мысли о совершенствовании в себе искусства поединщиков вытеснили было поэзию, оставив лишь светлое чувство, не объяснимое словами. Но случаю было угодно опять смутить меня. И снова это произошло у коварного берега широкой реки Змеи.

 

Мы рубили тростник. Безо всяких лезвий и тесаков, перебивали зеленоватые прутья. Это, с виду пустяковое, занятие куда сложнее переламывания древесных стволиков. Ведь тростник так гибок и упруг. Ударишь его копытом – согнётся и выпрямится. И даже если сомнёшь, изломаешь стебель, он не оторвётся от основания совсем. Но для меня, а для Хайфи и подавно, этой трудности не было. Мы сшибали верхушки длинных стеблей копытами не хуже, чем острым лезвием. Под конец я, резвясь, в головокружительном прыжке, переломил одним ударом толстую корягу, торчавшую из прибрежного песка. Хайфи похвалил меня за отлично выполненный приём и отпустил отдохнуть.

 

Я бежал, рассекая густые заросли краснотала. Вскоре неутомимые копыта вынесли меня на незнакомую отмель, и я догадался, по виду окрестностей, что нахожусь где-то вблизи рощи, где поставлены шатры короля и его стражи. Внимание привлекли маленькие круглые следы, уходящие в воду, и я услышал плеск, будто кто-то брёл по мелководью. Я кинулся в тальник и рисовал в воображении неземные картины. Но та, что предстала моему взору, вмиг стёрла эти видения, а заодно все мысли до единой. В моей голове остался лишь хмельной туман. Ноги ослабли и дрожь пробежала по всей коже, проникая до сердца и заставив его биться громче стука копыт. Великолепная кобылица остановилась напротив меня, испуганная шелестом тростника. Белоснежные пышные волны гривы падали ей на плечи. Множество драгоценных заколок сооружали из этих волос нечто непередаваемое, ещё более подчёркивая их роскошь. Серая в яблоках шерсть блестела ярче серебра. А её глаза!

Она уже без страха, но с удивлением разглядывала меня огромными чёрными очами, и бездонная глубина их выпила силы моей души. Вдруг, непостижимым образом, туман в моей голове стал превращаться в более осязаемое. И я смог произнести:

 

Ресницы мягче перьев журавля.

Но только из-под них метнула взгляд –

И всё, сражён. И нет пути назад.

И стала небом грешная земля…

 

Красавица слушала, глядя мне прямо в глаза, будто выпытывая: правда ли? И вдруг она  прижала настороженные ушки и быстро пошла прочь по тропинке, вьющейся меж тальников.

 

Не знаю, что случилось бы в следующий момент: подкосились бы мои ноги, окончательно отказавшись мне служить, или понесли бы меня, как сумасшедшего, вслед незнакомке, чтобы увидеть это чудо вновь, хоть бы один раз и хоть бы ценой жизни. Но внезапно обрушившийся с невероятной силой вихрь швырнул меня на землю и едва не лишил дыхания. Опомнившись, но не в силах шевельнуться, я скосил глаз и увидел Хайфи, который одним запястьем придавил мои рёбра, а другим дотянулся до шеи. Учитель никогда не бил меня и даже в строгих тренировках подстраховывалот травм, которые могли окончиться плохо. Поэтому в первый миг я был больше удивлён, чем скован внезапной болью и неподвижностью. Наконец, мысли вернулись в отупевшую голову и я смог что-то прохрипеть в своё оправдание. Хайфи ослабил хватку.

— Благодари Небо, — сказал он, — Что на твой хребет опустилось копыто, принадлежащее старику Хайфи, а не одному из стражников короля Тамира.

Наконец, я смог встать и отряхнуть песок. Я осмелился возразить учителю:

— Красавица глядела на меня с такой нежностью. Эта благородная дама – кто она?

— Своей золотой шерсти ты обязан тем, что на тебе невольно останавливают взор в любой толпе. Не приписывай это другим достоинствам. Что до той, которая заставила не одного тебя лишиться рассудка, её имя Гюзель-аль-Будур. У неё сын твоего возраста и очень влиятельный супруг. Им может не понравиться гимн красоте королевы.

— Жена короля Тамира! О, учитель, я сошёл с ума. Почему так вышло?

— Ты даже позабыл об осторожности. Я напал врасплох и любой из охранников мог застать тебя беззащитным, не готовым к обороне. Не делай так больше, Тигран. Крепи свою волю.

И Хайфи, уже мягче, негромко добавил:

— Король Тамир – не самый плохой король, но он бывает очень жестоким.

 

Наверное, чтобы отвлечь меня от этого события, Кухайлан Хайфи возобновил тренировки в тот же день и довёл меня почти до изнеможения. Потом я, несколько дней подряд, сам доводил себя до такого состояния, что думать мог только об отдыхе, отчего дух мой снова стал принадлежать своему хозяину и слабо пытался бунтовать. Нообраз прекрасной Гюзель, поблекнув в памяти, не ушёл из неё насовсем, и много раз мог меня погубить. Гибель и счастье, как нечто неразрывное, не доходили до моего сознания. В раздумьях наедине с собой я создавал другие миры. Они были лучшими, но до конца стать реальными не могли.

 

Мелик не забыл о своём приятеле и часто разговаривал со мною при встречах без заносчивости. Наверное, тем более, что грива моя уже почти достигла длины, означавшей скорую свободу. Однажды я оказался неподалёку от загородных постов, где пожилой охранник сказал мне о произошедшем неподалёку сражении. «Вон за теми холмами сегодня прошли быки. Земля там переворочена их грязными копытами. Наши отбили атаку и теперь гонят прочь завоевателей… Вот и вестник. Что там, Хан Мелик?» Я оглянулся и увидел Мелика, скакавшего галопом в нашу сторону. Он остановился, гарцуя. Шкура его взмокла от пота и казалось бурой, белые грива и хвост – серыми от пыли, на копытах его запеклась чужая кровь. Но нёс он хорошую весть.

«Мы разбили этот отряд и теперь рогатые ублюдки поспорят с конями в резвости бега. А тебе, Тигран, не мешало бы подняться на те холмы. Ведь ты скоро так же, как мы, будешь сражаться. Погляди, что враги оставили после себя и научись их ненавидеть, чтобы убивать». Мелик помчался дальше, неся весть об очередной победе воинов короля Тамира.

 

Я посмотрел на зелёные холмы, за которыми недавно слышался звон стальных доспехов и окованных железом рогов, откуда сегодня долетали ржание и рёв убивающих друг друга зверей.

У нас многие кони носят прозвища от названий сильных хищников, какие живут в далёких от нас странах. Я не встречал этих животных, но по их изображениям и рассказам о них можно было судить о силе, отваге и кровожадности. Почему так повелось? Наверное, ещё с тех времён, когда злоба и ярость помогали выжить нашим предкам и считались доблестью. Кони не жаждут крови по своей природе, но природа наделила их гордостью, легко переходящей в гнев, и способностью убивать врага. И испокон веков они убивали, и этим завоевали себе грозную славу. Мы знаем странствующих волков, огромные стаи которых раньше приходили из северных лесов зимами. От них трудно убежать и тяжело отбиваться. И когда все лошади были кочевниками, их спасало лишь то, что волки подолгу нигде не задерживаются. Некоторые правители нанимали волков для битвы. Но те, без жалости расправляющиеся с одиночками, не очень-то охотно кидались под копыта целого табуна. Вспоминая о хищниках – символах доблести, я думал: зачем те, чью сытость обеспечивает земля, растящая травы и плоды, находят в себе силы убивать подобных не защищаясь, а нападая. Зачем и они бывают кровожадны?

 

«Не ходи туда, — сказал седой охранник. – Не ходи. Ты слишком молод и, верно, чист душою, чтобы накапливать злобу и познавать жажду крови». Но я сделал отрицательный жест и решительно направился в сторону холмов, скрывающих от меня истину о великих победах.

То, что предстало моим глазам, не могло раньше привидеться и в страшном сне. Как больной, я брёл по земле, истерзанной тысячами копыт и, в долг за это, насытившейся кровью. Впереди показался разрушенный лагерь кочевников или переселенцев, угодивших в пекло битвы. И что-то толкнуло меня в ту сторону. Беда произошла ещё до главного сражения, вероятно, и до рассвета. Среди обломков шатровых опор и золы размётанного костра ярко выделялось белое. Передо мною лежала светло-серая кобылица. Грудь её была пробита рогом быка, тут же нашедшего гибель от копыт смельчака, растерзанного после другими быками. Останки лежавшего рядом принадлежали гнедому жеребцу, судя по виду – кочевнику и, вероятно, возлюбленному несчастной кобылицы. Я искал в памяти забытое и знакомое, и вдруг узнал в мёртвой красавице одну из тех, за чьими весёлыми играми я когда-то наблюдал из укрытия на берегу реки Змеи. Как оглушённый, я тащился дальше, спотыкаясь о вывороченные комья дёрна и, пошатываясь, далеко обходя трупы. Мысли мои сложились в нечто совершенно противоположное тому, что чувствовал я, постигая прекрасное. Но и это было ощущение, близкое к бреду. В чёрной фигуре, возникшей передо мной, выразилась вся скорбь и горе. И это безумие было сильнее моего, потому что вывело мой дух из страшного смятения. Видение казалось жестоким символом войны. Только теперь я увидел то, чем оно было на самом деле. Пепельного цвета тело убитого воина-коня почти сливалось с землёй. А она, стоявшая над ним, чёрная, подняла на меня глаза, в которых не было слёз. Не было потому, что их сожгла великая скорбь.

Я был тогда почти безумен и, в безумии своём не думая о жестокости, сказал ей: «Знаешь, твоя белая подруга… она тоже убита сегодня… там». Я указал в сторону разрушенной стоянки и снова вернулся к действительности. Она кивнула головой: «Агедаль? Ей опять немного больше повезло…»

 

К главе 4